Неподкупный

Владимир Молчанов

“Обычно, когда хотели со мной познакомиться, говорили: ой, моя мама вас так любит. Теперь уже говорят — бабушка. Вы родились после того, как я стал извест­ным. А я стал известным в один день, когда вышла программа “До и после полуночи”, это было в ночь с 7 на 8 марта 87-го года”, — так начал свою беседу со студентами Чувашского педуниверситета мэтр россий­ского телевидения Владимир Молчанов. До этого автор и ведущий программ спутникового телеканала “Ностальгия”, радиостанции “Орфей” провел мастер-класс в “Мега Галакси” с тележурналистами, прибывшими на конкурс “ТЭФИ-Регион”. И там, и здесь академик телевидения, лауреат премии “ТЭФИ” (в номинации “Лучший интервьюер”) вспоминал золотой период журналистики (1987-1994 годы), “когда у нас превалировала абсолютная свобода слова”. Говорил о том, что сегодня журналист в нашей стране лишен возможности и права высказывать свое мнение. Сравнивал эту профессию с профессией сантехника: “сантехник обслуживает трубы, журналистика — власть”. Призывал относиться к себе адекватно, как к тем, кто обслуживает, но не позволять превращать себя в чистильщиков. Его рассказ у будущих филологов, историков, специалистов по связям с общественностью, пиар-менеджеров вызвал немало вопросов.

— Кто автор программ, которые вы вели?
— Лишь одна задумка не была моей. Это ток-шоу “Частная жизнь”. Никогда не вел таких глупых передач, а потом подумал: а почему нет? Все равно федеральный канал не предоставляет мне никакой возможности для более-менее серьезной журналистики. Но чего я за четыре года, пока шло ток-шоу, так и не понял, это безумного желания безумных людей приходить и рассказывать, как они изменили своим женам, в восьмой раз женились. Типа Никиты Джигурды, который всегда готов был, оседлав коня, лететь в студию и рассказывать, как он с девятой женщиной жил или с тридцать шестой. Приходили, полную чушь несли, рейтинг поднимали.
Это была единственная не моя придумка. Нет, конечно, мне иногда советовали. Последние 15 лет я вообще работаю в дуэте со своей женой. Она соавтор всех моих телевизионных циклов, документальных фильмов. Скажем, последний фильм, который я снял, — “Испанское рондо 70 лет спустя” — это придумка моей жены. Она испанка, из тех детей, родителей которых привезли в нашу страну во время гражданской войны в Испании. Около 4 тысяч их вывезли, спасая от фашизма. А сегодня там более 8 тысяч русских детей, их уже испанцы спасают от уродов-родителей, которые пьют, колются, выкидывают младенцев на помойки. Кстати, в той стране нет ни одного приемного испанского ребенка, даже если родители гибнут, всегда найдется какой-нибудь пятиюродный дядя, который возьмет его в свою семью.
— Что больше всего запомнилось из студенческой жизни?
— Во всяком случае — не обучение. Я учился в Московском университете эпохи расцвета, когда ректором был знаменитый Иван Петровский. Помню студенческие стройотряды, из которых выходили все первые бардовские песни. В университете выступали и Высоцкий, и Окуджава, и Визбор. Я был в 5 стройотрядах и колхозах, что теперь у вас не очень практикуется. Поступил, и сразу отправили в колхоз. Поехал и потом сразу женился в 18 лет. Обожал эти колхозы. В студенческом театре играл. У нас был замечательный английский театр на факультете, самый известный из всех университетских. Помню некоторых преподавателей, тех, с кем учился. Некоторые стали послами, другие министрами, журналистами, кто-то сидел в тюрьмах, кто-то спился, кто-то в эмиграции.
— Что сейчас можно сделать для свободы слова?
— Слова красивые. Сегодня то же самое говорили и журналисты из Казани во время мастер-класса. Я у них спросил: а вы когда-нибудь выступали против Шаймиева? Нет. И вообще, вы хоть раз слышали за восемь лет в программах “Время” или “Вести”, чтобы критика была в адрес президента, премьера? Не слышали. И это мой вам ответ.
Но я очень надеюсь на человека, которого зовут Дмитрий Медведев. Мне кажется, у него хорошее образование и достаточно широкий взгляд. Власть должна понимать, если ее не критикуют, значит, она плохая. Любая цивилизованная власть нуждается в критике, свободной критике, тогда она только приобретает плюсы. Медведев, на мой взгляд, это понимает.
— Остается ждать, когда власть созреет?
— Мы стоим на одном из первых мест по насилию над журналистами. Причем это не обязательно насилие со стороны власти, это и насилие со стороны криминала. Здесь делает криминал с журналистами то, что уже давно не позволяют себе даже в Италии, которая была самой бандитской страной по отношению к журналистам в Европе. Так что будьте осторожны.
— Вы говорите, что политическая журналистика — это опасно...
— Она не то что опасна, вы ничего не можете в ней сделать.
— А политический пиар?
— Отлично! Он столько денег приносит! Я делал предвыборные кампании президенту Киргизии Аскару Акаеву, госпоже Тимошенко. Но в договоре был прописан запрет на показ моих фильмов на территории Российской Федерации, он исходил от меня. Там — пожалуйста, здесь — нет. Я хочу остаться в ваших глазах приличным человеком.
— Как стать известным?
— Быть знаменитым некрасиво, писал Пастернак. Я стал случайно. Случайно открыл нацистского преступника, потом случайно сделал программу “До и после полуночи”. А дальше все покатилось. Мой тогдашний руководитель сказал, что вот пройдет 20 лет и твое имя будет работать на тебя. Прошло гораздо меньше времени...
Но вы не удовлетворены ответом? Я вам расскажу про свой позор. Это интереснее. Мне заказали фильм о Юлии Тимошенко. Сделал. Еду в Днепропетровск, где в театре оперы и балета провожу для нее праздник 8 Марта, и по дороге от вокзала (очень боюсь самолетов) до гостиницы понимаю, что меня люто обманули. Весь город Днепропетровск уставлен самыми дорогими семиметровыми экранами (потом мне хвастались, их стояло 120), и на каждом идет мой фильм про Юлию Тимошенко. Во попал, думаю, мне этого никто не говорил, я думал, только по телевидению покажут. Выхожу из такси, навстречу идут две интеллигентные днепропетровские дамы. Владимир Кириллович, ну что же вы сделали, мы так вас любили, а вы...
— Были ли в вашей карьере периоды застоя?
— Я 22 года на экране (это очень много): то каждый день, то раз в неделю, то раз в месяц. Вот когда был раз в месяц — это было тяжеловато. Уезжал в деревню, сидел там и не понимал, чем заниматься, потому что все только пьют, а я каждый день пить не могу. Зато очень четко для себя понял чеховское определение идиотизма деревен­ской жизни. Но я там очень много читал. А чаще всего пишу.
Считаю, что телевизионный журналист, он не настоящий. Только пишущий может интересным быть, и всегда лучше приходить в телевидение из пишущей журналистики. Тут, правда, свои проблемы, он пишет 4-5 страниц, что на телевидении должно занять всего лишь 15 или 10 строк. Придется переучиться. И вообще я думаю, что выпускники факультетов журналистики — самые плохие журналисты, самые лучшие — историки, экономисты, филологи, как ваш покорный слуга, я же должен себя похвалить. У меня кардиолог работал, кандидат медицинских наук, снимал медицинские сюжеты.
— Ваше мнение о региональном телевидении на ТЭФИ.
— Ценю региональный ТЭФИ выше, чем московский. Потому что московский — это такая великосветская тусовка, конкуренция одного гламура с еще более изощренным, это смокинги, очень дорогая аппаратура, очень высокие зарплаты и гонорары. А потом я стал ездить на ТЭФИ в Самару, Нижний Новгород, сейчас в Чебоксары. Здесь работы сделаны с одной камеры, на очень плохой технике и за очень маленькие деньги. Не все, но многое очень здорово сделано, очень! Искренне. Вижу будущее телевизионной журналистики именно в этом документальном кино.
Европейское телевидение, думаете, лучше? Оно столь же отвратительно, сколь и наше, все эти игры бездарные, “миллионеры” — везде одно и то же. И приготовление еды. Особенно когда вы приезжаете в Италию и Испанию. Такое ощущение, что они только молятся и готовят. Но там еще есть выс­шего класса документалистика. Она, правда, для тех, у кого есть мозги, кто прочитал несколько книг и слушает еще приличную музыку, а таких всегда меньшинство.
— В своем рассказе вы отметили, что мы потеряли аналитическую и дискуссионную журналистику. Реально ли развить их в настоящее время?
— Есть масса народу, которая готова этим заниматься. Которая соскучилась без этого. Они как кони застоялись, их не выпускают. Им же тоже надоело фуфло снимать, типа пресс-конференции Аллы Пугачевой. А сегодня никто случайно не видел пресс-конференцию Никиты Михалкова? Ну это суперпозор. Причем в прямом эфире. Позвонил в Москву, мне все в качестве комментария только самое любимое русское слово сказали про эту пресс-конференцию. Конечно, много людей хотят аналитики. Умный руководитель должен понимать, что критика нужна. Поругают, покритикуют — пар выпустят. Отлично!
— Каким видите наш менталитет?
— Покажите мне швейцарца нормального, который назовет фамилию президента Швейцарии. Они вообще ее не знают. Покажите мне половину голланд­цев, которые знают, кто у них премьер-министр. То же самое в Брюсселе, их это вообще не интересует. Вот мэра они знают, потому что он должен работу канализации, водопровода обеспечить.
— Вас подкупали?
— Первый, кто пытался подкупить, — Бари Алибасов, пришел в красном пальто до пят, положил кассету — надо показать “На-На”. Я говорю: что, с ума сошел, у меня Джон Леннон поет, а ты — “На-На”. А самая известная история о подкупе описана в книге Игоря Талькова “Монолог”. Игорь принес песню “Россия”, честно предупредив, что ее запретили везде: и на радио, и на телевидении. А у нас был принцип — показывать то, что запрещали показывать. И эта песня подходила в финал одного сюжета. Я вызвал режиссера, который очень сильно пьющий был, и сказал: записывайте. Игорь спрашивает, сколько денег надо. Это мы, отвечаю, вам гонорар должны, но если вы не дадите на бутылку водки моему режиссеру, то песня в эфир может и не выйти. А давайте по­спорим с вами на литр водки, заключает он пари, что эта песня так и не выйдет. Послезавтра она вышла в эфир. Потом Игорь описал все в книге, сказав, что это единственный случай, когда с него не потребовали денег. Я этим горжусь.
— Пишете книги?
— У меня есть несколько, но это не литература. Я никогда не претендовал на то, чтобы быть писателем, и на то, чтобы быть кинематографистом. Я журналист. Свою первую книгу выпустил, собрав все мои журналистские расследования по нацистским преступникам, на гонорар купил “Жигули”. И еще осталось, очень тиражи большие были. Потом с женой издал книгу “Моя вера свободна” — тогда впервые в СССР встретились руководители всех мировых религий, и я брал у них интервью. И последняя — на основе телевизионного цикла “И дольше века длится день”. 35 серий, их герои Чингиз Айтматов, Майя Плисецкая, Борис Гребенщиков, Василь Быков, Имельда Маркос... Сделали с женой этот цикл, потом книгу. Кстати, за нее я получил меньше, чем за одно интервью с Имельдой Маркос, которое опубликовал глянцевый журнал.
— Курьезы случались?
— Очень часто. Меня все время принимают не за того. Например, за Невзорова. Или стою в Париже, снимаю. Мой лучший оператор — Андрей Кузнецов (он из Чебоксар, здесь жил, по­ступил во ВГИК, ко мне пришел лет 15 назад с итальянского телевидения) — с камерой на колесе обозрения. Вдруг автобус грязный останавливается, оттуда мужики все в коже выходят, говорят: “О, блин, Доренко, давай с ним сфотографируемся”. Встали рядом, сфотографировались, молча ушли... Иногда говорят: наш любимый Познер... Это нормально, мелькает рожа... Познер же сказал гениальную фразу: если я буду показывать по телевидению задницу лошади, через неделю это будет самая популярная задница в стране. Любого идиота посади у экрана, через неделю он будет известен. Так и происходит. И очень часто. Но я надеюсь, что не отношусь к этой заднице.
Светлана СМИРНОВА.