Личная жизнь великих всегда интересна. А уж тем более жизнь Гоголя, поражавшего современников своими странностями и оставившего потомкам богатый материал для вопросов. Почему он сжег второй том “Мертвых душ”? Действительно ли не заводил романов с женщинами? Отчего так скоропостижно умер?
Начнем со странностей. У него, страшного сладкоежки, с карманами, всегда полными сладостей, была страсть к рукоделию: с величайшей старательностью кроил он себе платки и поправлял жилеты. Писал часто стоя, утверждают современники, а спал сидя. Поэт и переводчик Николай Берг вспоминал: “Гоголь либо ходил по комнате, из угла в угол, либо сидел и писал, катая шарики из белого хлеба. Когда он скучал за обедом, то опять же катал шарики и незаметно подбрасывал их в квас или суп рядом сидящих… Один друг собрал этих шариков целые вороха и хранит благоговейно…”
Современники передают также, что он любил всякого рода непристойности, циничные песни, стишки, скоромные анекдоты, которые не стеснялся рассказывать даже при дамах. О его неряшливости ходили легенды: редко когда мыл лицо и руки, всегда ходил в грязном белье и выпачканном платье с нечесаными волосами. И непривлекателен был! “Боже мой, что за длинный, острый, птичий нос у него! Я не мог на него прямо смотреть, особенно вблизи, думая: вот клюнет, и глаз вон”, — вспоминал о нем современник.
Никем не любимый, он и себе внушил, что он неловок, безобразен, безнадежен. И потому сторонился и незнакомцев, и незнакомок. У Гоголя никогда не было так называемой недвижимости, своего угла, все его состояние укладывалось в небольшой чемоданчик. “Я просто стараюсь не заводить у себя ненужных вещей и сколько можно менее связываться с какими-нибудь узами на земле”, — писал Николай Васильевич в 1849 году — том самом, на который, по некоторым данным, хотя довольно зыбким, как это всегда у Гоголя, приходится попытка обзавестись узами, причем не какими-то временными, а в высшей степени серьезными, до конца жизни. Брачными! Да-да, брачными...
Итак, в 1849 году, когда Гоголь не только пытался соединить свою судьбу с судьбой женщины, но и писал заветную книгу, естествен вопрос: не отразилось ли первое событие на втором? Не запечатлена ли, часом, сия таинственная дама на страницах погибшего в огне тома? Запечатлена. Прямых подтверждений этому, естественно, нет, как и всему, что имеет отношение к Гоголю, но есть косвенные, в том числе свидетельство одного из тех, кто близко знал писателя, а также знал эту женщину и вдобавок ко всему не раз слышал в авторском исполнении главы второго тома. Это — Иван Аксаков.
Ту, кто, по убеждению Ивана Аксакова, явился прототипом “чудной русской девицы” и чье имя мелькает в набросках ко второму тому, звали Анной. Анна Михайловна Вьельгорская была дочерью человека весьма знатного, приближенного к царю и к тому же отменного музыканта — сочиненные им романсы распевал весь Петербург. Использовав свое влияние при дворе, граф Вьельгорский протащил на сцену “Ревизора”, да и впоследствии неоднократно помогал строптивому автору в его изнурительной борьбе с цензурой. Гоголь переписывался и с самим графом, и с его супругой Луизой Карловной, урожденной принцессой Бирон, и с дочерьми высокопоставленной четы, младшая из которых, Анна, сделалась предметом его особых забот.
Домашние ласково называли ее Нози, что в переводе с английского означает “носатая”. Для некоторых, возможно, это и считалось изъяном, но Гоголь, у которого означенная часть лица была, как известно, размеров выдающихся, так не полагал. В отличие от родовитого и богатого графа Соллогуба, которому беспрепятственно была отдана старшая дочь Вьельгорских, вечный приживала Гоголь рассчитывать на такую милость не мог. Приживалой он был во многих домах, в том числе и у Вьельгорских, когда те зимой 1843–1844 годов снимали роскошный особняк в Ницце.
По утрам Гоголь обычно прогуливался по берегу уже остывшего моря с главой семейства и его младшей дочерью, жадно внимавшей каждому слову знаменитого писателя. Тогда Нози было ровно двадцать, а знала Гоголя она уже давно, с восьмилетнего, по существу, возраста: родители ходили к знакомым слушать в авторском исполнении гремевшие на весь Петербург малороссийские полные волшебных приключений повести юного хохла, а после с восторгом обменивались дома впечатлениями. Ах, как хотелось ей увидеть необыкновенного сказочника! Услышать его!
И вот свершилось. А когда писатель, уехав во Франкфурт, прислал ей письмо — не матери, не отцу, не старшей сестре, а ей, ей лично! — то она “тронута была до глубины сердца”. Так, во всяком случае, оценила реакцию дочери сама Луиза Карловна, о чем не преминула сообщить Гоголю. Нози сохранила гоголевское письмо. Помимо всего прочего, оно было ей дорого еще и потому, что ведающий тайну слов писатель возвращал своей юной корреспондентке подлинное ее имя. Оказывается, она никакая не Нози, она — Благодать: “Анна” в переводе с древнееврейского
означает именно это.
Девушка была буквально околдована сказочником: “...Я вхожу в ваши чувства, вижу вашими глазами и мыслю вашими мыслями”. В другом письме Нози признается, с каким упоением вспоминает об их сокровенных беседах: “Вы меня тогда слушали, тихонько улыбаясь и закручивая усы... Как я вас вижу, Николай Васильевич, точно как будто бы вы предо мной стояли!”
Гоголь и прежде бывал у Вьельгорских довольно часто, теперь же его визиты участились, и если тайные причины сего не прошедшего не замеченным обстоятельства от родителей ускользнули — сановным родителям и в голову не приходило, что какой-то мелкопоместный дворянишка дерзнет свататься к их дочери, — то зятю, по-писательски остроглазому Владимиру Соллогубу, истина открылась довольно быстро. “Анна Михайловна, — читаем в его “Воспоминаниях”, — кажется, единственная женщина, в которую влюблен был Гоголь”.
И не только был влюблен, но и пытался сделать предложение. Не сам, а дабы обезопасить себя от унижения отказа, через родственника Вьельгорских Алексея Веневитинова, которого, в свою очередь, подготовил специальным письмом, до нас не дошедшим. В другом письме, сохранившемся, Гоголь объявляет это письмо “неуместным” и просит прощения за то, что “смутил” адресата. И прибавляет: “Что ж делать, утопающий хватается за все”. Веневитинов без обиняков заметил претенденту, что, хватайся не хватайся, а дело его труба.
В письме же к Анне, которое Гоголь отправил весной 1849 года, он не упрекает ее ни в чем, упаси Бог! Напротив, упрекает себя — за то, что
окружил ее “мутными облаками недоразумений... Тут было что-то чудное, и как оно случилось, я до сих пор не умею вам объяснить... Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: Бог недаром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении вас, как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего”.
Надежда, и без того призрачная, растаяла, ему, пусть и не прямо, но отказано (впрочем, он ведь и предложения не делал прямо), и, похоже, он даже рад этому. Дисциплинированно хотел он выполнить свой человеческий долг: создать семью, он старался, он сделал все от него зависящее. Но не угодно было, и хорошо, он благодарен судьбе, что остался свободен и получил возможность писать: “Работа — моя жизнь; не работается — не живется”.
Впоследствии Анна Михайловна вышла замуж за Шаховского — фамилия говорила сама за себя. Не чета Гоголю-Яновскому.
Софья ПЕРОВА.