Русская поэзия в мировой культуре уважаема, но неуловима. Знакомая с шедеврами русской прозы зарубежная публика весьма равнодушна к трудам поэтов. И это понятно. Даже нам — носителям великого и могучего — иногда нужно напрячь воображение, чтобы осмыслить некоторые метафоры и аллегории Пушкина, Маяковского, Блока. Как же переложить замысел поэта на язык иностранный?
Заставить перевод максимально точно передать игру падежей и склонений, всю многозначность слов и смысл фразеологизмов. Вот чем занимается наш сегодняшний герой Питер Франс — переводчик, заставляющий Лермонтова, Бродского, Айги и Шекспира говорить на одном языке. И наш земляк в этом списке неслучайно. Случайная, но крепкая дружба британского языковеда и чувашского поэта-авангардиста переросла в многолетнюю культурную связь. Встретились с британским айгистом мы в Литературном музее им. К.Иванова в Чебоксарах во время его последнего визита, организованного Мининформполитики Чувашии к 80- летию со дня рождения Геннадия Айги.
— Впервые в Чувашию я приехал в 1989 году. Тогда я был, кажется, первым англичанином в Чувашии после революции. И, конечно, мне радостно быть здесь снова. Я очень рад тому, что вернулся сюда. И в то же время для меня грустно и странно быть здесь без него. И неловко. Я еще не привык к этому.
— Вы помните, как познакомились с Айги?
— Так получилось, что я встретил самого Айги раньше его стихов. В 1974 году работал над переводами Пастернака. Оказалось, что Айги знал Пастернака, когда тот уже был в летах. Я приехал расспросить его о Борисе Леонидовиче, и в результате мы подружились. Айги показал мне свои стихи, которые для меня были очень сложными.
Вернувшись в Англию, я сел за перевод: решил, что так научусь лучше понимать его творчество, что это будет вроде беседы на расстоянии с человеком, к которому я успел привязаться. Нас связывала крепкая дружба, и мои переводы были данью этой дружбе. Публиковать их поначалу я даже не думал.
Через стихи мне хотелось лучше узнать его самого. Объяснить свои чувства мне сложно, просто он был очень непосредственным человеком — с ним было интересно просто гулять, беседовать, слушать его комментарии — положительные и не очень. Он будто жил на каком-то другом уровне. Помню, когда мы гуляли с ним по улицам Нью-Йорка, это было просто наслаждение!
И вчера, когда мы приехали в Шаймурзино, я опять прошелся по тем холмам, где мы гуляли с Айги. Не передать то чувство, ту широту и прекрасный вид на село с высоты. Это типичное “айговское” место, если можно так сказать.
— А есть у вас какое-то любимое стихотворение друга?
— Хм… Наверное, “Кусты жасмина”. Цикл “Последний отъезд”, посвященный описанию памятника герою Раулю Валленбергу в Будапеште — это его самые трудные и глубокие вещи. Ну и четверостишия “Поклон — пению” — вариации на фольклорные песни удмуртов и чувашей (можно найти кое-что общее с фольклором Британии). Мои родители из Уэльса, я сам родился в Лондондерри (Северная Ирландия), сейчас живу в Шотландии, а работаю с литературным английским. Это очень непохожие языки, на каждом из них пишут свои поэты, издаются книги.
Кстати, когда мы переводили для последнего сборника чувашские стихи Айги, у меня было непреодолимое желание перевести их именно на более распевный диалект валлийцев, а не на классический литературный язык. Все-таки Айги был в чем-то прав, когда искал общие черты у малых народов России и Британии.
— Трудно было переводить Айги?
— Не то слово. Слова образуют последовательность длиной в строку или в две, при этом не очевидно, как именно они связаны друг с другом. Синтаксис часто двусмысленный. Взять хотя бы русский творительный падеж, столь многозначный. Что, например, значит форма “облаком” — “подобно облаку” или же “при помощи облака”? Приходится выбирать что-то одно, в английском сохранить многозначность не получится: язык не позволяет.
Но теперь, когда я уже понимаю, каким он был, что он мог бы сказать, как отреагировать, намного легче, душевнее.
— А как вы стали переводчиком и почему выбрали именно русскую поэзию?
— Сначала я, конечно, изучал иностранные языки в университете. Изучал русский, французский и немного немецкий. Но переводчиком художественной литературы я стал благодаря оксфордскому поэту Джону Столлуорси, моему сверстнику и другу. Он предложил переводить с ним на пару стихи Блока — так все и началось.
— Помните свои впечатления?
— Да… В студенческие годы мне было достаточно трудно читать Блока. Сейчас это кажется странным. Перевод в какой-то степени был тренировкой навыков чтения и понимания. Я уже давно не занимался совместным переводом, но тогда мы работали вместе, Джон Столлуорси и я. Я был специалистом по русскому языку, а он — поэтом.
Надо сказать, что я не просто писал подстрочники (перевод, максимально близкий к подлиннику по смыслу, но не сохраняющий художественной особенности формы. — Прим. авт.), а пытался создавать настоящие переводы, но доводили их до ума мы вдвоем. Поэтому работа строилась иначе, чем сейчас, когда я все делаю сам.
— Вам теперь проще переводить, чем в начале профессионального пути?
— Я бы так не сказал. Переводить по-прежнему трудно. Появились опыт, навыки, но всякий новый перевод, особенно поэтический, представляет очень много проблем.
— А что давалось труднее всего?
— Тут я, наверное, не скажу ничего нового. Самое трудное — передать впечатление, которое производит оригинал, и одновременно создать что-то такое, что будет жизнеспособно, будет читаться, будет увлекательно (я на это надеюсь). Беда большинства переводов в том, что они не так увлекательны, как оригиналы.
— Какими качествами должен обладать переводчик?
— Быть переводчиком поэзии — значит быть немного сумасшедшим! Это очень специфическое занятие. Надо быть готовым к тому, что твой труд оценят далеко не все, что он вполне может не понравиться и тебе самому, что не оправдаешь собственных ожиданий. Ну и, конечно, нужно знать обе культуры, и как можно лучше.
— Если бы вам пришлось преподавать перевод в университете, чему бы учили студентов? Чему бы уделили особое внимание?
— Мне приходилось преподавать перевод как средство обучения языку, это совсем другое… Что ж, я бы выделил несколько вещей. Главное, надо, чтобы переводчик обращал самое пристальное внимание на оригинал и его отличительные черты.
— А рифму сохраняете?
— Рифма — это самая первая жертва. Для меня гораздо важнее передать размер (стихотворный). Конечно, если еще получится сохранить рифму, хорошо. Интересно было переводить Бродского, с которым я в то время переписывался. Получив мои переводы, он кое-что перевел заново. Для него рифма явно была важнее всего остального. Он говорил, что хотел улучшить ритм и метрику, но, по-моему, больше всего его интересовала рифма.
Она у него выступает важнейшим элементом, подчиняет себе смысловую сторону стихотворения. И он, конечно, имел на это право, когда переводил свою поэзию, потому что он просто мог написать новое стихотворение. Обычному переводчику такая свобода и не снилась.
И хотя мне нравятся не все автопереводы Бродского, переводчикам художественной литературы, безусловно, есть чему у него поучиться — смелости. Нужно пытаться сделать то, на что, как тебе кажется, ты не способен. Проблема переводчиков в том, что они слишком неуверенны в себе. Эту робость следует по мере сил преодолевать.
— Есть ли в процессе перевода то, что вам не нравится или же причиняет вам страдания?
— Не нравится, когда перевод не получается. Но я бы не сказал, что из-за этого мучаешься. Перевод — это работа, мысль напряженно работает. Переводить мне нравится, так что я не мучаюсь.
— Считаете ли вы, что люди, для которых выполняете свою работу, оценивают ваш труд по достоинству?
— Недооцененным я себя не чувствую. Особенно ценны для читателя переводы Айги. Ведь многие из тех, для кого английский родной, по-русски не говорят. Тем же, кто знает русский, едва ли хватит этих знаний, чтобы читать Айги в подлиннике. А я открываю для них что-то новое. В частности, в Америке о моих переводах отзывались очень хорошо.
— Вы встречаетесь или переписываетесь с другими переводчиками? Бываете ли на переводческих конференциях? Словом, поддерживаете ли профессиональное общение с коллегами по цеху?
— Общение полезно уже в том плане, что мы поддерживаем друг друга. Хотя и критикуем порой, но перед нами одни и те же задачи и трудности. Полезно работать и с теми, кто занимается теорией перевода. Немало переводчиков считают теорию пустой тратой времени, но я так не думаю. По-моему, благодаря тому, что я занимаюсь теорией перевода, изменился и мой подход к переводу.
— У вас были случаи, когда идеология автора, его мораль, религиозные и политические взгляды шли вразрез с вашими, когда издатель или заказчик пытался навязать вам свою идеологию?
— Что касается издателей — никогда. А с точкой зрения автора я могу и не соглашаться. Мне не приходилось переводить стихи, которые были бы, на мой взгляд, аморальны или вредны. Не все просто, скажем, со “Скифами” Блока, ведь в этом стихотворении утверждается идея панмонголизма (объединение монгольских народов в единое государство. — Прим. авт.). Но очень важно понимать, что эта идея присутствовала в русской культуре, до сих пор присутствует. Я могу с ней не соглашаться, но выбрасывать ее из перевода я бы не стал.
— Есть ли у вас как у переводчика какая-то главная цель?
— Когда я переводил Айги, мне хотелось, чтобы как можно больше людей узнали об этом авторе и о его культуре. Вот как раз (Питер показывает на книжку за стеклом музейной витрины. — Прим. авт.) — американское издание сборника Айги, переведенное мной. Что любопытно: обложку рисовал мой зять — российский художник, а девочка, нарисованная на ней, — моя внучка Люси.
Айги — чуваш, антология чувашской поэзии, собранная им, издана на шести языках. Я тоже хотел познакомить мир с чувашской культурой, совершить своего рода географическое открытие. И, можно сказать, сделал что смог и результатом вполне доволен.
