Отец понимал, что статус маминой семьи выше, чем его. У жены отец – подполковник милиции, мать – администратор в главной гостинице города. Брат – студент. А у него? Отец – инвалид, мать – билетер в бане, брат и сестры вообще неизвестно кто. Один он выбился «в Питер», да и то не пожелал там зацепиться, уехал обратно в Чебоксары. Как же! Мама болеет, папа болеет, младшие сестры с братом, помогать надо.
Моя мать тоже хороша, идеалистка и энтузиастка. Раз любимый Юра едет в Чебоксары, то еду и я. Обернулось скандалами.
Все-таки есть в отце чувашская кровь! Упорная вредность в нем присутствовала. Было в нем стремление показать, кто в доме хозяин. Ты человека можешь любить, но и любимого потерзать приятно.
Отец знал, что в письмах в Уральск мать рассказывает бабуле о своей чебоксарской жизни. Через мать он и ее родителям показывал, кто в доме главный.
Бабуля Аня водила меня в музей, в театр (а в Уральске был русский драмтеатр), в свое любимое кино. В Уральск каждый год приезжал цирк. Ходили и в него.
Представить, чтобы баба Рая (папина мать) пошла со мной в театр или музей! Никогда в жизни. Как села она в своей бане продавать билеты, так и сидела до самой смерти. Уровень Дмитриевых был выше уровня Моляковых. Отец эту разницу ощущал и реагировал на нее. И все-таки отец ради матери более высокий статус Дмитриевых терпел. Исчезал из дома, бродил по Уральску, но отношения поддерживал ровные.
Когда прилетали родители, был праздник. Отец с дедом выпивали, шероховатости в отношениях уходили на второй план. Дедуля тоже любил петь. Был отличный баян (дядя Вадим, мамин брат, учился в Уральском музыкальном училище). Была мандолина. Деревянная, пузатенькая, дедуля играл на ней мастерски. Получалось у деда и на баяне: все основные застольные песни он знал. Оттого деда любили в больших компаниях.
Отец брал черный лакированный баян. Дедуля настраивал мандолину. Мать с бабулей готовились петь. Начинали. Получалось. Мандолина и баян выдавали общее звучание, слаженное, красивое. Баян бархатно рычал, был опорой звука, а маленькая мандолина - над баяном. Тонкий звук соло вырастал из ласкового рыка. Было ясно: есть высшее, что стоит над инструментами, над человеческими голосами – музыка. Она – главное. Заканчивалось все русскими песнями и романсами. Пели «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…». Отец неизменно исполнял «Степь да степь кругом…». В моменты слияния голосов баяна и маленькой мандолины я затихал в углу. Ловил музыку. Так же, когда слушал казахскую домру.
Взрослые кончали петь, шумно собирались. Шли гулять. Любили гулять по главной улице города.
Я любил гулять зимой. Мы шли на городской стадион, где были снежные горки, Дед Мороз и Снегурочка, елки в цветных лампочках. Но лучше – летние прогулки. Дедуля и бабуля выходили нарядные. Я - как на картинке. Одежду для меня шила бабуля – штаны, рубашки, трусики. Только майки были покупными. Любимые короткие шорты. Из чудесного тонкого материала. Хорошая шерсть. Тщательно проглажены, всегда стрелки. Лямочки на спине шли крест-накрест. Спереди застегивались на светлые пуговички. Лямки не жали на плечи, но и не болтались. Цвет – светло-желтый.
Рубашек же бабуля мне сшила несколько. Нравилась белая с коротким рукавом, которую мне надевали на утренники. Все было сшито из старых вещей.
Дедуля был интересен пистолетом, медалями на кителе и мандолиной. Из бабулиных вещей-сокровищ главной была китайская швейная машина. Интересно – бабуля двигает ногой, а хищная игла пронзает вбегающую под блестящие салазки ткань. Челнок с нитками, ремень, не плоский, а четырехгранный, металлические шпульки. Занятно. Бабуля то убыстряла, то замедляла ход ноги. Вдруг вовсе останавливала движение, перебрасывала ткань, и в новом месте беспощадная игла начинала быстро-быстро ее разить.
Что такое ткань? Это не только большие пространства, покрывающие спину и грудь. Ткань – это шов и полоска ткани, прилегающая ко шву. Не будет шва, распадется и ткань. Ровный ли шов, виднеется он или его вовсе не видно, морщит что-либо вокруг шва или нет, это, прежде всего, ткань, потому что именно шов есть место соединения куска бесформенной ткани и человека.
Некоторые ткани бабуля прогоняла быстро. Простыни, например. Или оконные занавески. Р-р-раз – и огромное пространство ткани готово. Я ее трогал до и после прошивки. До - постельная ткань ничего «не говорила». После пропуска через стальную иглу начинал ощущать, что ткань становится воздушной. Бабуля ворчала: «Не трогай прошитые простыни».
Были ткани другие – солидные. Здесь бабуля работала осторожно, часто останавливала неумолимый бег иглы, перекидывала полотно по одним ей ведомым правилам. Ткань, взятая в плен швов, менялась. Взрослым я научился все упрощать. Просто ткань была дорогой. Поэтому бабуля обходилась с ней так «вежливо».
«Дорогая ткань», «дешевая ткань». Было мерило: до шва и после шва. Шов делает машина. Даже человек не такой важный. Бабуля? Работает себе ногой. В итоге – чудо. Бешеная иголка меняет ткань, придает ей неведомые качества, которые, пусть на ощупь, мне понятны.
Эталон твердости в сознании - игла швейной машины. Собранная воедино твердость –коробочка, в которой хранились машинные иглы и которую бабуля давала мне посмотреть. Не железная балка или стальной лист стали для меня воплощением твердости а «действующая» твердость. Она служила источником изменения качества вещей.
Бабуля любила магазин тканей. Я стоял рядом, пока она характерным движением пальцев ощупывала край полотна. Материя висела длинными полосами, лежала свернутая в рулоны. В магазине не шумно, даже если много народу. Продавцы тканей люди не громкоголосые.
Покупатели шевелили пальцами, делали короткие движения ладонями, трогали, осматривали товар. Переговаривались, почти шепотом, с торговцем. Вдруг он вскидывал кверху деревянную палку-метр с металлическим наконечником. За края метра как-то цеплялась ткань и выходила из рулона во всей своей красе. Не снимая ткань с метра, продавец накидывал ее себе на грудь, чуть склонялся назад, так, чтобы она чуть-чуть облегла фигуру, и замирал. Посетитель отходил, откидывал голову, щурил глаза. Присматривался. Оценивал. Плавно припадал к прилавку. Вновь нежно трогал ткань, расстеленную на груди продавца. Потом они снова доверительно говорили, и вновь кверху взмывал на метре кусок ткани. Все повторялось.
Уральский магазин тканей был для меня школой. Располагался он в длинном одноэтажном доме из красного кирпича. Кирпич был дореволюционный, плотный. А дом выглядел большим. Был цокольный этаж. Окна забраны железными ставнями.
Окна первого этажа были очень большими. Черные кованые ставни. Снабжены черными крюками, которые вдевались в кольца, вмонтированные в стену. Из кирпича украшения: полустолбики, пилястры, обводы, аккуратные впадины в стенах для ставен. Ставни открываются, и не болтаются на крюках, а точно входят в эти углубления. Когда попадаешь внутрь – ровная прохлада, даже в жаркие дни.
Таких зданий в Уральске было много. Все неуловимо похожи на главный городской храм, сохраненный, великолепный и гордый, стоящий на площади рядом со стадионом. Там был размещен краеведческий музей. Туда мы ходили с бабулей. До сих пор ощущаю под руками прохладу окаменевшего дерева и неидеальную ровность гигантских бивней мамонта.
И магазин, и храм, и другие здания города, которые я обозначил для себя как «старинные», были разными. Но чувствовалось, что это все одно и то же. Солидно. Богато. Здесь тоже было нечто такое, что присутствовало во всех этих строениях, как музыка в баяне и мандолине. Здания были разные, но объединяло их одно. Тусклое название этому тоже «музыка», еще лучше - «красота». Такие строения, как новый дом, в котором жил теперь дедуля, или построенный напротив двухэтажный «современный» Дом одежды, тоже несли в себе нечто единое. «Единое» Дома одежды никак не хотело накладываться на то, что было единым для магазина тканей или храма.
Неуютно я почувствовал себя, когда мама вдруг вскрикнула радостно: «Ой, а вот мой дворец пионеров». Передо мной стояло здание, обозначенное как «старинное», красивое красотой храма. Причем тут пионеры, ребята из «современного, моего» мира, приходившие к нам в садик, было мне непонятно.
Несоединимо это в моем сознании до сих пор. Понятие «солидность» или «добротность» воплощается во мне образом уральского магазина тканей. Там темная шерсть, тихие переговоры продавцов и покупателей.
В Уральске произошла «привязка на местности». Местность называлась «мир людей». Твердость – значит стальная швейная игла. Солидность (и вообще, серьезность) – шерстяная темная ткань из уральского магазина. И так далее. Самые нужные понятия определил для себя в Уральске.